Осенний вечер в скромном городке,
Гордящемся присутствием на карте
(топограф был, наверное, в азарте
Иль с дочкою судьи накоротке).
Уставшее от собственных причуд,
Пространство как бы скидывает бремя
Величья, ограничиваясь тут
Чертами главой улицы, а Время
Взирает с неким холодом в кости
На циферблат колониальной лавки,
В чьих недрах все, что смог произвести
Наш мир: от телескопа до булавки.
Здесь есть кино, салуны, за углом
Одно кафе с опущенною шторой,
Кирпичный банк с распластанным орлом
И церковь, о наличии которой
И ею расставляемых сетей,
Когда б не рядом с почтой, позабыли.
И если б здесь не делали детей,
То пастор бы крестил автомобили.
Здесь буйствуют кузнечики в тиши.
В шесть вечера, как вследствие атОмной
Войны уже не встретишь ни души.
Луна всплывает, вписываясь в темный
Квадрат окна, что твой Экклезиаст.
Лишь изредка, несущийся куда-то
Шикарный бьюик фарами обдаст
Могилу Неизвестного Солдата.
Здесь снится вам не женщина в трико,
А собственный ваш адрес на конверте.
Здесь утром, видя скисшим молоко,
Молочник узнает о вашей смерти.
Здесь можно жить, забыв про календарь,
Глотать свой бром, не выходить наружу
И в зеркало глядеться, как фонарь
Глядится в высыхающую лужу.
***
Рождественский романс
Плывет в тоске необъяснимой
Среди кирпичного надсада
Ночной кораблик негасимый
Из Александровского сада,
Ночной фонарик нелюдимый,
На розу желтую похожий,
Над головой своих любимых,
У ног прохожих.
Плывет в тоске необъяснимой
Пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
Печально сделал иностранец,
И выезжает на Ордынку
Такси с больными седоками,
И мертвецы стоят в обнимку
С особняками.
Плывет в тоске необъяснимой
Певец печальный по столице,
Стоит у лавки керосинной
Печальный дворник круглолицый,
Спешит по улице невзрачной
Любовник старый и красивый,
Полночный поезд новобрачной
Плывет в тоске необъяснимой.
Плывет во мгле замоскворецкой,
Плывет в несчастие случайный,
Блуждает выговор еврейский
На желтой улице печальной,
И от любви до новоселья
Под Новый год, под воскресенье,
Плывет красотка записная,
Своей тоски не объясняя.
Плывет в глазах холодный вечер,
Дрожат снежинки на вагоне,
Морозный ветер, бледный ветер
Обтянет красные ладони,
И льется мед огней вечерних,
И пахнет сладкою халвою,
Ночной пирог несет сочельник
Над головою.
Твой Новый год по темно-синей
Волне средь моря городского
Плывет в тоске необъяснимой,
Как будто жизнь начнется снова.
Как будто будет свет и слава,
Удачный день и вдоволь хлеба,
Как будто жизнь качнется вправо,
Качнувшись влево.
***
К Евгению
Я был в Мексике, взбирался на пирамиды.
Безупречные геометрические громады
Рассыпаны там и сям на Теуантепекском перешейке.
Хочется верить, что их воздвигли
Космические пришельцы,
Ибо обычно такие вещи делаются рабами.
И перешеек усеян каменными гробами.
Глиняные божки, поддающиеся подделке,
С необычайной легкостью вызывающие кривотолки.
Барельефы с разными сценами, снабженные перевитым
Туловищем змеи, неразгаданным алфавитом
Языка, не знавшего слова «или».
Что бы они рассказали, если бы заговорили?
Ничего. В лучшем случае, о победах
Над соседним племенем, о разбитых
Головах. О том, что слитая в миску
Богу Солнца людская кровь
Укрепляет в последнем мышцу;
Что вечерняя жертва восьми молодых и сильных
Обеспечивает восход надежнее, чем будильник.
Все-таки, лучше сифилис, лучше жерла
Единорогов Кортеса, чем эта жертва.
Ежели вам глаза скормить суждено воронам,
Лучше, если убийца – убийца, а не астроном.
Вообще без испанцев вряд ли бы им случилось
Толком узнать, что вообще случилось.
Скушно жить, мой Евгений. Куда ни странствуй,
Всюду жестокость и тупость воскликнут: «Здравствуй,
Вот и мы!». Лень загонять в стихи их.
Как сказано у поэта: «На всех стихиях…»
Далеко же видел, сидя в родных болотах!
От себя добавлю: на всех широтах.
***
Зимним вечером в Ялте
Сухое левантийское лицо,
Упрятанное оспинами в бачки,
Когда он ищет сигарету в пачке,
На безымянном тусклое кольцо
Внезапно преломляет двести ватт
И мой хрусталик блеска не выносит;
Я жмурюсь, и тогда он произносит,
Глотая дым при этом: «Виноват».
Январь в Крыму. На черноморский брег
Зима приходит как бы для забавы:
Не в состояньи удержаться снег
На остриях и лезвиях агавы.
Пустуют ресторации. Дымят
Ихтиозавры грязные на рейде,
И прелых лавров слышен аромат.
«Налить вам этой мерзости?» – «Налейте».
Итак – улыбка, сумерки, графин.
Вдали буфетчик, стискивая руки,
Дает круги, как молодой дельфин
Вокруг хамсой заполненной фелюки.
Квадрат окна. В горшках – желтофиоль.
Снежинки, проносящиеся мимо.
Остановись, мгновенье! Ты не столь
Прекрасно, сколько ты неповторимо.
***
Я обнял эти плечи…
Я обнял эти плечи и взглянул
На то, что оказалось за спиною,
И увидал, что выдвинутый стул
Сливался с освещенною стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
Невыгодный для мебели истертой,
И потому диван в углу сверкал
Коричневою кожей, словно желтой.
Стул пустовал, поблескивал паркет,
Темнела печка, в раме запыленной
Застыл пейзаж, и лишь один буфет
Казался мне тогда одушевленным.
Но мотылек по комнате кружил,
И он мой взгляд с недвижимости сдвинул,
И если призрак здесь когда-то жил,
То он покинул этот дом, покинул.
***
В деревне Бог…
В деревне Бог живет не по углам,
Как думают насмешники, а всюду.
Он освещает кровлю и посуду
И честно двери делит пополам.
В деревне он в избытке. В чугуне
Он варит по субботам чечевицу,
Приплясывает сонно на огне,
Подмигивает мне, как очевидцу.
Он изгороди ставит, выдает
Девицу за лесничего, и в шутку
Устраивает вечный недолет
Объездчику, стреляющему в утку.
Возможность же все это наблюдать,
К осеннему прислушиваться свисту,
Единственная, в общем, благодать,
Доступная в деревне атеисту.
***
Одному тирану
Он здесь бывал: еще не в галифе –
В пальто из драпа; сдержанный, сутулый.
Арестом завсегдатаев кафе
Покончив позже с мировой культурой,
Он этим как бы отомстил (не им,
Но Времени) за бедность, униженья,
За скверный кофе, скуку и сраженья
В двадцать одно, проигранные им.
И время поглотило эту месть.
Теперь здесь людно, многие смеются,
Гремят пластинки. Но пред тем, как сесть
За столик, как-то тянет оглянуться.
Везде пластмасса, никель – все не то;
В пирожных привкус бромистого натра.
Порой, перед закрытьем, из театра
Он здесь бывает, но инкогнито.
Когда он входит, все они встают.
Одни – по службе, прочие – от счастья.
Движением ладони от запястья
Он возвращает вечеру уют.
Он пьет свой кофе, лучший, чем тогда,
И ест рогалик, примостившись в кресле,
Настолько вкусный, что и мертвые: «О, да!»
Воскликнули бы, если бы воскресли.
***
