В подвале царили темнота и сырость. Маленькое квадратное окошко было забито куском фанеры, поэтому пронизывающий ночной ветер обреченно завывал снаружи, а внутри было жарко и душно. С горячих не по сезону труб отопления капала вода и собиралась в маленькие лужицы на земляном полу. Под низким потолком коптила слабенькая лампочка, жить которой оставалось от силы часа два. Пахло плесенью и кошками.
Невозможно было сосчитать, сколько людей на самом деле здесь находилось. Более или менее видны были только трое. Первый, узкий и вертлявый, сидел на старом ящике, поджав длинные и тонкие, как у кузнечика, ноги. На его лице играла ехидная усмешка, а сам он весь вихлялся из стороны в сторону, как будто не мог усидеть на одном месте. От одного его присутствия становилось неспокойно на душе.
Второй стоял, прислонившись спиной к выброшенному сто лет назад шкафу, который в темноте приобретал неприятное сходство с вертикально поставленным гробом. Его лицо в слабом электрическом свете приобрело нездоровый желтоватый оттенок, и отчетливо были видны складки в уголках рта и горизонтальные полосы на лбу. Спутанные волосы выбивались из-под нечистой повязки и падали на глаза. Но даже годы, проведенные в подворотнях, не погасили в этих глазах искру юмора и ума. Это был один из тех юношей, которые чересчур задержались в возрасте шатания по подвалам, да так там и остались, перешагнув уже тот возрастной порог, который называют зрелостью.
Третья была девушка. Она сидела выше всех, на трубе, прислоняясь к грязной и мокрой стене, согнув в колене одну ногу и свесив вниз другую. Ее волосы были коротко и неровно острижены, лицо в темных разводах, словно она пыталась умыться, но из грязной лужи. Уже никто не взялся бы сказать, какого цвета были когда-то ее полинявшая куртка и драные джинсы. Но даже и так, она была пугающе, поразительно красива. Грязь слоем лежала на ней, как пыль на мраморной статуе, не нанося ущерба ее пронзительной, убийственной красоте. Ее было равно легко представить как на светском рауте, так и в распоследней подворотне, но она не становилась от этого хуже или лучше. На ее лице лежал холодный отпечаток безразличия ко всему. Она курила сигарету, а ее лицо оставалось неподвижно. Она не моргала, не шевелилась, только рука ее то приближалась к лицу, то отдалялась, стряхивая пепел.
Больше ничего нельзя было различить, но из темноты постоянно доносились невнятные звуки – покашливание, возня, сдавленные смешки и вздохи. Судя по этому, в подвале было полно народу, но трое их попросту не замечали. Они разговаривали.
Тот, что стоял у шкафа, отхлебнул из темной бутылки, которую держал в руках, и передал ее дальше во тьму.
-Расскажи нам сказку, Лиллибет. – Он ухмыльнулся.
Девушка не пошевелилась, и взгляд ее остался неподвижен. Сигарета ее догорела почти до фильтра, обжигая пальцы. Когда боль стала ощутимой, девушка по-кошачьи зашипела и швырнула окурок в темноту. Он прочертил огненную дугу и погас в темной луже на полу. Только тогда та, которую назвали Лиллибет, соизволила ответить.
-Что за сказка тебе нужна, Мак? Хочешь услышать про сотню воинов в красных плащах, которые ушли за море? Или про того, кто нашел правду, и про то, что с ним стало? Или про синий тростник, который поет так жалобно, что сердце человека не может выдержать и разрывается от слез? Чего ты хочешь?
-Нет, Лиллибет, что-нибудь новенькое…То, чего мы никогда раньше не слышали. Только за это мы и держим тебя здесь. Верно, малыш?
Костлявый «малыш» с хихиканьем быстро-быстро закивал головой. Потом тоже достал сигарету и закурил, раскачиваясь взад-вперед на своем ящике.
А Лиллибет замолчала надолго. И только когда Мак открыл рот, чтобы что-то сказать, она резким взмахом руки приказала ему молчать, и полились горькие, как слезы, слова…
Если зайти в лес глубоко-глубоко, не испугавшись ни пасти гнилого болота, ни козней темной чащи, ни пахнущего кровью дыхания дикого зверя, то можно набрести на лесное озеро, вода в котором всегда холодна и черна, как зимняя полночь. Ни один луч света не просвечивает это озеро до дна. Поверхность его гладка, как черный обсидиан, и старые ели, обступившие озеро кругом, глядятся в нее, как в зеркало. Ни шороха не слышно здесь, ни ветерка, ни дуновения. Только темный, пахнущий прелой листвой воздух…Только душная, густая темнота…Только гладь воды, как старое полированное дерево…
И на таких озерах танцуют фэйри…
Фэйри танцует на поверхности своего озера, и вода держит ее. Ее движения легки и невесомы, ее кружение – бесконечно. Она склоняется к самой глади черной воды, она простирает руки к небесам, она парит над бездной, она летит в невесомости, она – счастлива. Ее танец совершенен, как ничто на земле, и он дарит ей такое огромное счастье, что она танцует все прекраснее и легче, все легче и прекраснее…Фэйри бессмертна. Ее вечная жизнь – счастье, ибо она наполнена радостью танца. И ее руки ткут в воздухе известный ей одной узор времени, и ее глаза сияют ярче солнца, которого они никогда не видели…И в ее душе рождаются звезды, и падают в темные воды озера, и исчезают в глубине... И воздух вокруг начинает петь и светиться…И фэйри танцует…
Но однажды колючие ветки старых елей раздвинет нежная рука, и к озеру скользнет легкая тень…Это будет дитя человека - та, которая смогла найти озеро фэйри. И она подойдет ближе, а когда разведет руками желтый высохший тростник, то встретиться с взглядом прекраснейших на свете глаз. И в этих глазах вспыхнут боль и тоска, мудрость и смирение, огонь и лед, и свечение далеких звезд…Потому что фэйри знает – ее время пришло. Когда дитя смертных взглянет в глаза фэйри, между ними протянется нить, такая крепкая и прочная, что ее нельзя разорвать, не убив при этом одну из них. И тогда фэйри с отчаянием вскинет руки к небу, и в них появится, переливаясь неземными красками нечто – ее дар. Фэйри знает, что она должна будет расстаться с величайшим сокровищем на земле, и ее душа будет истекать кровью, но она сама протянет дочери человека свой сверкающий дар, ибо так предначертано. И дар покинет фэйри, и дитя смертных протянет к нему руку, и он выберет ее. И в тот момент, когда сияющая сфера растворится на ладони смертной, вода перестанет держать фэйри. И расступятся ледяные черные воды и поглотят ту, что танцевала. И из черной глубины та, что была фэйри, увидит в последний раз, как на гладь озера ступит легкая нога новой танцовщицы. А потом темнота поглотит ее…Но танец не прервется. Он вечен, как все прекрасное…
Но однажды грянул гром…Глядя в просящие глаза смертной, фэйри рассмеялась – первый раз в жизни. Она почувствовала себя сильнее – и сжала Дар в кулаке. Светящаяся сфера вспыхнула и взорвалась, разлетевшись тысячью радужных осколков. Дара больше не было. А потом фэйри, фэйри, лишенная Дара, рванулась вперед и ее связь со смертной не выдержала… И гладь озера не удержала ту, что отреклась, и вода расступилась под ее ногами, но лесное озеро неглубоко. И Отрекшаяся, задыхаясь, выбралась на берег, в водорослях и тине, и бежала в чащу, оставив на берегу маленькое, полудетское тело смертной.
Она не помнила, как долго она бежала, но в конце концов очутилась на одиноком утесе. И она скорчилась, ожидая удара – гнева богов, которых не знала никогда…Но ничего не произошло, только осенняя багровая луна заливала долину холодным светом. Ветер был пронизывающим и резким, и только теперь Отрекшаяся поняла, что наделала. И из ее глаз брызнули последние слезы бессилия, и она каталась по холодной земле, воя, как загнанный зверь, посылая проклятия в низкое глухое небо. И в ее душе не было ни единого светлого луча, потому что остаться в живых после такой потери - это самое страшное наказание. Особенно если ты бессмертен. Но ее голосу вторил только северный одинокий ветер…А потом опустился плотный серый туман и скрыл долину из глаз…
Она внезапно замолчала. Странное выражение ее лица, которое появлялось всегда, когда она начинала рассказывать, сменилось прежним равнодушием.
-Молодец наша Лилли, правда, Малыш? – спросил Мак, который все это время не пошевелился.
Малыш не ответил. Он далеко не все понимал в этих ее заморочках, и это его раздражало. Не выпуская сигарету из зубов, он невнятно спросил:
-А чего она в конце-то выла? Ей же никто ничего не сделал. Баба, одно слово…
Лиллибет внезапно вскочила, как ужаленная, сверкнула глазами на Малыша, и бросилась вон.
-Вот, и эта тоже психопатка… - констатировал Малыш. – Все бабы – психопатки.
Но Мак, помолчав, тихо, про себя сказал:
-Я, кажется, понял…
Она бежала, пока хватало сил. Больше всего на свете ей хотелось плакать, но, боги, как же она уже устала упиваться жалостью к самой себе! Глаза ее были сухи, кулаки сжаты, ногти впились в ладони. Когда ей показалось, что в ее горле пылает огонь, и когда каждый вздох стал даваться с трудом, а морозный воздух октябрьской ночи стал резать горло, как нож, - она остановилась. Внизу плыло море огней - целый город расстилался у ее ног. Но она уже насмотрелась на города и страны. Она внезапно опустилась на колени, а потом легла, не чувствуя сырости, прижавшись щекой к чуть влажной, холодной земле, которая никак не хотела ее забрать. Осенний лист, покрытый серебристой корочкой наста оттаял от ее теплого дыхания, по нему ползла последняя в этом году букашка. Ей, счастливой, оставался всего день жизни…
Она перевернулась на спину, прижавшись затылком к холодному телу земли. Над головой было ясное, безоблачное ночное небо, усыпанное крупными осенними звездами. И тогда из груди лежавшей на земле вырвался глухой стон бессилия. Она плакала без слез, ее глаза неподвижно смотрели в вечное небо, полное огней, а грудь сотрясалась от беззвучных спазмов. Ей показалось, что она задыхается, но она не могла умереть. Умереть, как все люди. Она погибала сотню раз, и снова возрождалась. И каждый раз это была адская боль. И каждый раз казалось, что это – последний раз. И каждый раз было страшно.
Безжалостное, бесстрастное небо смотрело ей в глаза, вызывающе спрашивая: «Ну что, получила?» Но она зарыдала по-настоящему только тогда, когда в глаза ей с неба ударила осенняя, неподвижная, багровая луна – такая же, как и в ту проклятую ночь…
